Нота "И". Стихи. Денис Карасёв

Пять лирических отступлений
от поэмы "Облака обнаженные"

	И.Д. Радуга, дай дуг лет быстролётным коням. В.Маяковский Зима морозит все на свете, и очень тихо по ночам. когда пройдет холодный ветер, я буду помнить и молчать. А может, просто не узнаю. А может, просто позвоню. У всякой были есть изнанка, я приоткрою здесь свою. Все начинается с начала, да, есть начало и конец. Я не храню свое молчанье, но тишина идет ко мне. Я не открою суть проблемы. Мне в этой жизни не дано. Так начинается поэма - однажды… Нет… Давным-давно… 1. Город-обложка, город-дыра, я иду по дворам исхоженным. Ну и мороз по коже! Ну и холод с утра! Захожу в дверь - встречает кошка. Мяучит в ответ, и пускает, как в дом, даже кошку - и ту жалко. Надо кошку эту познакомить с моим котом, из них не сошьют шапку. Эх, голова седая, бес в бороде не состарился, ждать - ну куда ж денешься? Здесь вам не дом свиданий, здесь государственное учреждение. Что-то вы к нам зачастили, опять тут, нанесли реагентов кашицу. Мне сказали, часы здесь вперед идут - отстают они, мне кажется. Север сердец сердито притих - без пятнадцати семь, без десяти, без пяти. Облаков нити прозрачней воды, чернее дубленой кожи. - Извините, можно вас проводить? - Да, конечно, можно. Меж домами арки сонный зевок рассыпается тропинкой снежной. - До свиданья, всего вам... Всего-всего. - Не зайдете? - Зайду, конечно. Вот сегодня холодина какая... В гости, значит. Живем рядом. А из-под капюшона очки сверкают солнечным зайчиком взгляда. Не тела хотеть, не зимней забавы, а узнать, где слова кончаются. По линзам ногтей волосы рассыпаются крупнолистовым чаем. Зимние ветры в щелях дверей и окон, кончайте марш похоронный! Мне дыханье защемит, как плотина - Волгу, но я вас и пальцем не трону. Придут семеро на пустое место остаться, но я вам не дам и повода. В водопроводе сердца разгерметизация, скорая помощь на проводе! Короткий кивок, женщина говорит "да", и слегка поводит плечами. Будничная, как киоск, теплая, как вода в чайнике "Made in China". Но этим не разочаруешь, обстановкой домашней, тапочками и прочим мусором. И лучше, лучше не видеть вашего быта, а любоваться музой. Дом - не музей, музей - работа, весь изучен заведомо. Но знаете, вот что, я представляю интерес не только для краеведения. И ресниц кавычки прямой речью в ответ открываются, очковые змеи. Я ведь слышал, как вы говорите "нет" - вы и "да" говорить умеете? Женские сети изгибов губят, их - коснуться, как облако месяца? Нет, эти полноценные губы пойдут в гербарий поэзии. Еще чуть-чуть, и будут слова обожжены, хоть до этого были просчитаны. Я чувствую по вибрации тишины, как немного дрожат щиколотки. Я вижу в уголках век некоторое напряжение. Ближе, ближе, человек, ближе, ожог женщины! Продолжаю разговор через силу, слова удобные, как ножи. Не беседа, а пляска половчанок. - Извините, Денис, я забыла вам предложить чаю. Я всерьез задет вниманием, и еще чем - неважно, об этом умолчат литеры. Я забываю, что здесь второй этаж и уезжаю домой на лифте. Вперед горлом, касаясь метели его наготой, и, как всегда, немного сутулясь. Эй, город! Городок-с ноготок! Я выхожу на улицу! 2. Не быта хотеть, а дома - быт, и его тем больше, чем позже. А на ямки локтей смотреть в изгиб, на цикорий упругой кожи. Домашняя легкость мгновенно проносится, как у подростка поллюция. Не то что лодки - авианосцы, и те о быт бьются. Домашняя жизнь не медовуха, но я вам отвечу искренне: когда-то, кажись, по бытовухе Ольга сожгла Искоростень. Голова редеет, как фонарный столб, и не озабочен половым зудом. Но если разделите со мною стол, я помою посуду. Растет на снегу тени синяк, но этого недостаточно - наличность губ не разменять, в кассе не хватит сдачи. Платишь налом - кастрюлю "Цептер" и за полцены уступят. А я знаю двадцать рецептов горохового супа! Тень стены на снегу дрожит, ночь все выше и выше. Серп луны, косой как таджик, свешивается над крышей. Что были вместе - не верится даже, воспоминание душит. Вот и подъезд, вот и этаж, вот и кровать с подушкой. Юноши! Вам любви - океаны полные, мне - лишь перрон вокзальный, синего моря на ушко игольное, как Мандельштам писал. Засыпает город, поворачивая время вспять кубиком-рубиком ребуса. В тридцать три года пора к себе предъявлять повышенные требования. Любовь - не лекала дорожной разметки, не архитектура здания. Как же легко и свободно вы умеете не причинять страданий! На всем свете сегодня зябко, а сердце, по сути, мокнет. Преступно это было - не взять Цветаеву посудомойкой. Преступно было ранить, как шилом нежную сердцевину ранета. Она не любила, она дружила, а мужчины прямолинейны. Любовь - не чертеж, и совсем не юность, ее опутали ложью. Ее уничтожить - раз плюнуть, но вы убивать не можете. Как это нелепо - куда-то идти, домой, в быт свой затерянный. Лишь полоска неба на млечном пути пульсирует сонной артерией. Не оставаясь рядом, не в гостях ночуя, а так, как должно случиться. Это очень надо, это чувство самой высшей очистки. Проблема быта решается проще, решается как-нибудь. Мужчина не должен быть заброшен, как северный морской путь. Мне глаза застит сумрак рассвета, и день становится ближе. Телефон занят. Звонок без ответа. Но я вас еще увижу. Пусть чувство угадано подъездным кодом, но я вам еще признаюсь, что в тайном раскладе четыре года готовил его, как знамя, учил, будто азбуку, это мука адова, но сразу замкнулись клеммы, и разрезали айсберг, расщепляя атомы, как ледокол "Ленин". Еще немного, засну - ну и пусть, не додумав о главном. В своем логове я остаюсь, как вулкан, истекая лавой. Я вижу, вовсю полыхает снег под фонарной дрожью. Тише, тише, дыхание, тише, позвоню позже. Как бы так неуловимо тягомотину земного времени сцедить. Зарядился мобильник. Полседьмого. Без двадцати. Без пятнадцати семь. Уже утро. Скоро пора на работу. Зашумел сосед. Мусоропровод закрякал уткой. Кот зашуршал как крот. Я ко всему готов, но не пишу портретики, а сплетаю живые нити. Длинный гудок. - Давайте встретимся? - Да, заходите. 3. Вы знаете что-нибудь о Лиле Брик? Я о ней кое-что знаю. В рубашке желтой один курилка весь изошелся глазами. Мне немного лет, меня успело цапнуть, и я немного скажу о Лиле. Ей поэт еще в двадцатых дарил автомобили. Я рядом с вами чувствую себя поэтом, как никогда раньше. Созрел одуванчик. И, может, поэтому надел пальто "Made in Russia". У Лили была своя этика, она общалась с усатым. Она жила на Калининском проспекте в далеких семидесятых. Она сломала шейку бедра, ей было под девяносто. Она устала. Включила газ на кухне с утра и отправилась к Маяковскому. У нас не газ, зато книг много, но не читайте книжку "На голос". Я вижу в вас что-то подобное. Она тоже красила волосы. Этой были перемоют кости заново, вскоре - поэтов множество. Поймите, без Лили у нас бы не было ни Маяковского, ни Кирсанова, ни Сосноры, а было б одно убожество. Вы не носите юбки, вы не провоцируете движение, вы не знаете постановления Жданова. Я вижу в вас свою - такую женщину, какие иногда рождаются. Уверяю вас - это когда-нибудь тиснут, опусом, не иначе. Поэт - немного цирковой артист, фокусник и трюкач. Я не люблю, когда женщина снизу, но маяк светит лишь вам ночью. Я умею выходить из-за кулис, но я не дрессировщик. Я живу южным вереском, и жду, что бездарность запоет хором Аттики. Вы не поверите, но я когда-то всерьез изучал хиромантию. Я человек, и человек безжалостный. С меня хотели снять шкуру ондатра за то, что стихи - плевелы. Левую ладошку покажите пожалуйста, Левую дайте, Левую! И, улыбаясь тенью крана в углу, и слегка, и немного загадочно, рашпиль лба трогает ватками губ и быстро снимает тапочки. Женщина, пощади! И одной рукой, и другой, и немного испуганно я касаюсь щеки, я пишу аккорд на нотоносце пуговиц. Снег во дворе - быстрый скрип января, мир хрустит, как пустая тара. И лишь движется под брызгами уличного фонаря в комнате тень кентавра. И сказать - не успеть, и дыханье бездонное - азбука морзе зуммера. Шершавые, как ДСП, сосков бутоны в пальцах дрожат изюминами. В небе, скалясь, звезды заденут краешек оконной прорехи - но уже раскалывается скорлупа тени на половинки грецким орехом. Гданьск в Данциг переименовать - потолкуем, но сейчас и сказать нечего. Просто нужно остаться под одним потолком, под небом одним бесконечным. Задрожал холодильник. Поговорим завтра, когда оно наступит - узнать бы. Я живу в чужой квартире с видом на ЗАГС, там играют чужие свадьбы. И снова вместе прижаться телами, как воробьи в холле. Просто нужно залезть под одеяло - но и под одеялом холодно. И распахнутый взгляд, как ирландский килт, кажется вечно знакомым. На полу рядом лежат носки и блестит пластмасса заколки. Будто током бьет - даже дрожат штифты под пломбами зубов, и зевота. Приляжем. - Давай перейдем на "ты"? - Останься со мной сегодня. 4. Все когда-то кончается, и полно много думать стараться. В Петропавловске-Камчатском – полночь, в Зеленограде – двенадцать. По полу покатилась монеток горсть, из руки выпав бездонной. Я в чужой квартире живу, как гость, хоть и у себя дома. Видимо, это такая черта - начитать стих на автоответчик. Помилуйте, я все книги уже прочитал, и больше читать нечего. И даже холода за узлы слов не в ответе. Ну когда же, когда мы вновь встретимся? Взгляд вниз. Телефонный шнур размотан. Телефонная резь – задира. «Денис, я ушла с работы и сняла другую квартиру. В другом городе. Нет, провожать не надо». И – обрыв телефонного провода. На редкость коротко. На редкость беспощадно. И немного нервно, неровно. В пальцах растирается сигаретный фильтр. И метет за окном синеватым. Может, тебя подослал «Мосфильм»? Может, это кино снимают? Тень ляжет и немного останется, рукой в распростертую руку - И какая-то тяжесть в капиллярах пальцев наливается как фурункул. В обнаженном горле вены утóк набух растревоженным ульем. Эй, город… Городок-холодок… Я выхожу на улицу. Вот конец и начало. Дрожь не сойдет с лица - ветерок обдувает ладожский. Я в списке опечаток – третий с конца, на невложенном в книгу вкладыше. Мороз злеет, леденит по десне, снявшись с ручного тормоза. По всей земле мерно падает снег, мерная качка автобуса. И какая-то радость. Как будто приснилось. Какая-то мощь упругая. Октябрьская. Панфиловский. Станция Крюково. Лишь бы не приложиться, как стеклом лобовым, к заснеженному тротуару низкому. Уважаемые пассажиры! Не забывайте любви! О забытой любви сообщите машинисту! Это было и будет. Это солнечный зайчик на стекле холодного тамбура. Это просто простуда. Не надо замалчивать. Это птицы летят табором. Будет вновь по весне воробьиный гвалт, будто поезд пройдет товарный. Осыпается снег на холодный асфальт и еще в волосах застывает. Размажет ледяной холод иней по стеклам проворно - Дальше, дальше по переходу, дальше, на платформу. Вокзальный холод. Вокзал - рисунок. Вокзал – ничего личного. От платформы отходит серая, как сумерки, будничная электричка. Человек в окне виден на просвет, человек – или мне показалось? Она едет в ней, но ее в ней нет, и я провожаю глазами. И мало-помалу теплота самая неторопливо проходит. Она в Малино. Она в Фирсановке. Нет, она на Сходне. И ладонь пустая в ладони второй трясется, как подстаканник. И автомобили стоят в пробках дорог, и вздрагивает эстакада. И чертит самолет по простому лекалу в небе полоску горизонтальную. А над всей землей кипят облака. Облака обнаженные, как миндалины. январь 2012	© Денис Карасев, стихи, 2012 © Леся Синиченко, иллюстрации © Оксана Тим, разработка сайта